Евразийская социология: социокультурные предпосылки и концептуальные основы.
Под ред. доктора социологических наук О.Г Антоновой. Саратов, 2002.-35 с. Рецензент кандидат философских наук В.А. Климов
В брошюре впервые в отечественной социологии предпринята попытка анализа социокультурных предпосылок и концептуальных основ евразийской социологии, которая возникла и развивалась в среде демократической и патриотической интеллигенции Русского Зарубежья в 20-30-х гг. XX века.Для преподавателей, аспирантов и студентов, всех интересующихся вопросами истории отечественной социологии.
ОГЛАВЛЕНИЕ
ВВЕДЕНИЕ.................................................................................................................................................3
ИДЕЙНЫЕ ИСТОКИ И ИСТОРИЧЕСКИЕ УСЛОВИЯ ВОЗНИКНОВЕНИЯ ЕВРАЗИЙСКОЙ СОЦИОЛОГИИ........................5
ОСНОВНЫЕ СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ КОНЦЕПЦИИ
ЕВРАЗИЙЦЕВ............................................................................................................................................18
ЗАКЛЮЧЕНИЕ...........................................................................................................................................30
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК.................................................................................................................32
В течение многих десятилетий общественность нашей страны почти ничего не знала о Русском Зарубежье, о происходивших там политических и культурных процессах. Советские люди жили почти в полном неведении о соотечественниках, пребывавших в эмиграции после гражданской войны, об их жизни и культуре. Не составляют исключения и социология, философия, другие отрасли социогуманитарного знания. В руководствах и учебниках, издававшихся до 90-х гг. XX в., эта сторона российской культуры фактически не освещена.
Между тем мы нуждаемся в полноте представления о том, что происходило не только в России после Октябрьского переворота в 20-30-е гг. (да и здесь еще немало «белых пятен»), но и за ее пределами, где в изгнании оказалась значительная, притом наиболее интеллектуальная часть народа. То была фактически целая страна - «Зарубежная Россия», весьма своеобразная по своему составу и формирующемуся укладу жизни.
В Русском Зарубежье были сосредоточены значительные научные силы, развивались оригинальные теоретические направления. К их числу относится и евразийство - идеологическое течение, возникшее и развивавшееся в среде патриотически и демократически настроенной эмигрантской интеллигенции в 20-30-е гг. XX века. Евразийцы известны в основном как философы, историки, политические мыслители, создавшие своеобразное историософское и геополитическое учение. Они были высокообразованными и широко эрудированными людьми, но никто из них не специализировался в достаточно узкой сфере социологии. Можно ли в таком случае говорить о наличии специфической евразийской социологии и тем более об актуальности ее в современных условиях? По нашему мнению, на эти вопросы можно дать положительные ответы.
Во-первых, в теоретической системе евразийства значительное и даже, может быть, центральное место занимает своеобразная концепция социологии. Географический детерминизм, в котором часто упрекают евразийцев, вовсе нe является главным звеном их системы. Это лишь средство для обоснования ряда теоретических построений, которые относятся к сфере геолитической социологии, этносоциологии, социологии культуры и т.д.
Во-вторых, актуализация проблемы евразийства обусловлена рядом объективных факторов связаиных с проблемами преобразования и развития российского общества. На наш взгляд, важно использовать позитивные элементы евразийства для формирования социологических теорий, способствуюшиx возрождению экономического и социокультурного потенциала постсоветского пространства.
Анализ актуальныx acпектов социологического наследия евразийцев является целью предлагаемой работы.
идейные истоки и исторические условия возникновения евразийской соцоилогии
Формирование евразийства как идеологического и научного направления связано с деятельностью молодых ученых, заявивших о себе, в нач. 20-х гг. XX в. С самого начала это было весьма пестрое по своему составу и направленности движение, которому присущи философские, теологические, культурологические, социологические и, естественно, политические аспекты. И прежде чем говорить о разнообразных теоретических сторонах евразийства, следует хотя бы в самом общем виде охарактеризовать общественно-политические предпосылки этого движения.
Дело в том, что генезис и развитие евразийства проходили в весьма сложной политический обстановке. Характеризуя главные политические процессы в среде русской эмиграции, исследователи в первую очередь отмечают резкую дифференциацию диаспоры с последующим формированием разнородных конкурирующих меду собой группировок разной идейной направленности. Поиск политической ниши сопровождался обнародованием целей, задач и программы действий по преобразованию Российской государственности. Приоритетным направлением являлось определение политической линии в отношении Советской власти, а также идейных противников и союзников внутри эмигрантского сообщества.
Споры между различными группировками были довольно бурными, принимая характер ожесточенных распрей, в ходе которых противники наносили друг другу беспощадные удары (достаточно вспомнить убийство В.Д. Набокова белогвардейцем-черносотенцем при покушении на П.Н.Милюкова).
Уже в первые месяцы после разгрома Врангеля в Крыму в белоэмигрантских кругах стал активно обсуждаться вопрос о «новой тактике» борьбы против Советской власти. Лидер кадетов П.Н. Милюков одним из первых заявил о невозможности продолжения «вооруженной борьбы под командой Врангеля, его офицерства и его политиков-чиновников». Особые надежды сторонники этого курса возлагали на начавшееся в Советской России осуществление нэпа (новой экономической политики). Они надеялись, что трудности, с которыми встретилась Советская власть в сфере экономической, где идет «борьба с ежедневными мелочами жизни», постепенно приведут к системе, основанной на свободной хозяйственной инициативе и частной собственности. В какой-то мере эти люди делали ставку на нэпмана, рассчитывая, что власть большевиков окажется бессильной перед напором «буржуазной стихии».
Творцы «новой тактики» рассчитывали на гибель советского строя в результате обострения внутренних противоречий между рабочими и крестьянами, ослабления большевистской власти, развития в стране социальной напряженности. Одним из главных моментов была ставка на «преодоление большевизма изнутри», на его «разложение» внутренними силами. Нэп, по их мнению, должен был расчистить путь для развития капитализма.
Однако надежды на быстрый крах большевистского режима развеивались не по дням, а по часам. Среди различных политических и идеологических группировок эмиграции усиливались разногласия по вопросу об оценке той ситуации, которая сложилась в России.[i]
О реставрации дореволюционного самодержавного строя никто не помышлял (кроме рьяных монархистов, которых было явное меньшинство). Либерально-демократическая часть эмиграции - кадеты во главе с Милюковым, а вслед за ними меньшевики, эсеры, даже некоторые монархисты выразили готовность «сделать уступки требованиям времени» и принять даже Советскую власть - только без большевиков.[ii]
Жизнь эмигрантской массы была связана с необходимостью приспосабливаться к новым условиям, изворачиваться, бороться за существование. Тяжелые испытания обрушились на многих эмигрантов с первых же их шагов за рубежом. Ощущение катастрофичности бытия,
безысходная тоска, стремление выйти из жизненного тупика – всё это рождало новые настроения, признание возможности сотрудничества с Советской властью и надежды на возвращение на Родину. Именно тогда среди эмигрантской интеллигенции и возникло сменовеховское течение. Один из главных идеологов сменовеховства Н.В. Устрялов, видный кадет, в 1920 г. призвал всю мыслящую, демократически настроенную эмиграцию резко переменить политическую линию: пойти «на подвиг сознательной жертвенной работы с Советской властью, во много нам чуждой..., но единственной, способной в данный момент править страной, взять ее в руки»[iii].
Обобщением и развитием этих настроений и идей явился известный сборник «Смена вех», вышедший в Праге в июле 1921 г. (он и дал название всему движению).[iv] В качестве авторов кроме Устрялова выступили бывший министр колчаковского правительства Ю.В. Ключников, видный октябрист А.В. Бобрищев-Пушкин, крупный ученый-микробиолог С.С. Чахотин и ряд других влиятельных деятелей. Для характеристики содержания сборника приведем некоторые высказывания его участников. «Не мы, а жизнь повернулась на 180 градусов, - писал Устрялов. - И для того, чтобы остаться верными себе, мы должны учесть этот поворот». Характерно название одной из статей, помещенных в сборнике: «В Каноссу», - что должно было означать капитуляцию, отказ от любых форм борьбы против победившей Советской власти. «Признаем, что проиграли игру, - писал Чахотин, что шли неверным путем»[v].
Но за всеми этими декларациями нужно видеть определенный подтекст. Пожалуй, отправным пунктом сменовеховцев была идея восстановления рухнувшей Российской империи. Сменовеховцы были националистами до
мозга костей, и проницательный П.Л. Сорокин так определял их программу: «Через коммунизм - к национализму, через Интернационал - к империализму, через Советскую власть - к возрождению «великой, единой и неделимой России», через развившуюся до конца революцию - к уничтожению всякой революции в будущем («третьей революции не быть»)[vi].
Выход сборника вызвал бурные нападки со стороны радикальных групп эмиграции за капитулянтские настроения и в то же время встретил недоверие со стороны большевистских идеологов, которые разглядели в рассуждениях сменовеховцев сильные реставраторские тенденции. Впрочем, сменовеховцы и не скрывали надежд на возможность эволюции Советской России в сторону буржуазной демократии и рыночного хозяйства.
В 1922 г. Устрялов выдвинул положение о том, что нэп - это «не тактика, а эволюция, внутреннее перерождение», «экономический Брест большевизма»[vii]. Эти высказывания не были просто иллюзиями, идеология сменовеховства нашла довольно широкий отклик среди «служилой интеллигенции». Отдали дань этим идеям и такие видные деятели русской культуры, как А.Н. Толстой, М.С. Шагинян, Е.В. Тарле, В.Г. Богораз-Тан и др.
Движение «смены вех» имело значительный общественный резонанс, затронуло различные слои эмиграции. Вызвало бурные споры, дискуссии. Оно было сложным, неоднородным, противоречивым. Устрялов ввел в оборот выражение «национал-большевизм», подчеркивая этим, с одной стороны, отличие от подлинного коммунизма, а с другой - пытаясь представить это идейное течение выразителем национальных интересов
России. Сменовеховство дало толчок ряду весьма разнородных тенденций в русской эмиграции. С одной стороны, оно способствовало «волне возвращенчества» части эмигрантов в Россию (особенно в 1922-23 гг.), а с другой - стимулировало идейные поиски среди интеллигенции Русского Зарубежья, появление новых идеологических течений, осмысливавших сложившуюся ситуацию и исторические перспективы с новых теоретических позиций. К числу таких течений относится и евразийство.
Евразийцев нельзя, разумеется, считать формальными продолжателями, тем более - подражателями сменовеховства. Оба они возникли в напряженной атмосфере надежд, тревог, той неопределенности, которые характерны для той части эмиграции, которая отмежевалась от воинствующих монархистов и «реставраторов». Как раз в то время, когда в Праге вышел сборник «Смена вех», в Софии увидел свет первый евразийский сборник «Исход к Востоку: Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев». Он включил вступление и десять статей четырех авторов, каждый из которых заслуживает особой характеристики.
Экономиста и географа П.Н. Савицкого (1895-1968) называют первым русским геополитиком. Ученик В.И. Вернадского и П.Б. Струве, он дал обоснование ключевых понятий евразийства и по праву считался главой этого движения[viii]. Как филолог всемирного уровня известен князь Н.С. Трубецкой (1890-1938), сын выдающегося философа С.Н. Трубецкого и создатель ряда исторических и социологических концепций, составивших фундамент евразийства[ix]. П.П. Сувчинский (1892-1985) - искусствовед и
музыковед, до революции издатель музыкального журнала в Киеве - отдал немало сил изучению истоков и философских корней культуры, пропаганде евразийских воззрений. Несколько лет работал в русле евразийской школы Г.В. Флоровский (1893-1979) - религиозный философ и богослов, в 1932 г. принявший священство, а с 1948 г. профессор Св. Владимирской духовной академии в Нью-Йорке[x].
Позднее к ним присоединились правоведы В.Н. Ильин и Н.Н. Алексеев, историки П.М. Бицилли, М.М. Шахматов, Г.В. Вернадский, философ и богослов Л.П. Карсавин. Эти авторы и стояли у истоков евразийства - как движения и как особой концепции о месте России между Востоком и Западом, идеи которой оказали существенное влияние на развитие общественной мысли Русского Зарубежья.
Среди основателей евразийства не было профессиональных политиков, они не принимали активного участия в «белом движении», не были членами политических партий. Это была группа молодых ученых, стремившихся по-новому, творчески осмыслить происходящие события и судьбы России. Практически все они (за исключением, пожалуй, Карсавина) до возникновения евразийства не занимались всерьез философией, тем более проблемами историософии, социологии и геополитики. Но как раз это обстоятельство и создало условия для выработки оригинальной методологии, которая вряд ли могла быть создана профессиональными философами. (Нет нужды говорить, что, не будучи профессиональными философами, они ни в коем случае не были дилетантами в философии и обществоведении - дилетантизм никогда не создавал и не мог создавать условий для выработки чего бы то ни было значимого) но можно смело утверждать, что каждый из этих мыслителей был, вольно или невольно, политиком, участником важнейших политических событий, а евразийство как учение политично во всех своих основных аспектах. Н.С. Трубецкой в связи с этим подчеркивал: «Русская эмиграция есть явление политическое, непосредственное следствие политических событий. Как бы ни старались русские эмигранты уйти от политики, они не в состоянии сделать это... И потому-то, в частности к каждому идейному направлению в эмиграции подходят с точки зрения его политического содержания. С этой же точки зрения подходят, разумеется, и к евразийству»[xi].
По-разному сложилась судьба русских эмигрантов-интеллектуалов, принявших название «евразийцев». У многих из них не было постоянного места жительство. Прага, Берлин, Париж, Вена, София, Белград, Нью-Йорк и другие города Запада становились их временным прибежищем. По своему мировоззрению они были принципиальными противниками марксизма и коммунизма. Но все они горячо любили свою Родину -Россию. П.Н. Савицкий, главный идеолог евразийского движения, писал, что евразийцы разделяют следующее убеждение: «Где бы ни находились эмигранты, они составляют часть того духовного мира, который именуется Россией; представляют собой его отпрыски, ответвления, щупальца. Почва под ногами значит далеко не все, иногда значит весьма мало: важнее духовная почва, которая и питает каждого эмигранта, подданного идеи, насыщенная почва культуры российской»[xii].
Молодые идеологи, которых стали называть «евразийцами», считали себя наследниками замечательной плеяды русских мыслителей XIX - нач. XX вв. Следует отметить, что философия, социология предшествующего периода была проникнута идеями гуманизма, социальной солидарности
(вспомним творчество П.Л. Лаврова, Н.К. Михайловского, Л.И.Мечникова, М.М. Ковалевского и многих других). Публицистическая и морализирующая тенденции проявлялись в том, что от философа и социолога непременно требовалась четкая позиции по отношению к «жгучим» вопросам и соответствие его теоретических посторенний высоким нравственным идеалам. Практическая заостренность неизбежно приводила к политизации социально-философской и социологической мысли. Но все теории и концепции мыслителей «старой» России были проникнуты горячей и, может быть, слишком наивной верой в народ, в русского мужика, в незыблемость его религиозных, нравственных устоев. И, как отмечает писатель О.В. Волков, свидетель этих драматических событий, русской интеллигенции пришлось пережить горчайшее разочарование. «Не мирных и обходительных земских деятелей, сельских врачей и учителей послушались мужики, не им поверили. А слепо, безрассудно потянулись за теми, кто беззастенчиво сулил, звал мстить и «грабить награбленное»... Очень тяжелыми, трагически грустными должны были быть размышления и переживания русских просвещенных людей, оказавшихся у разбитого корыта своих человеколюбивых бескорыстных идеалов, какими они жили вплоть до конца семнадцатого, рубежного года. Тем более тяжелыми, что темным и гибельным виделся им путь, на который столкнули Россию новые правители»[xiii].
Глубинная суть социально-философских и социологических концепций сменовеховцев и евразийцев заключается именно в том, что они не желали и не могли примириться с катастрофой, которая потрясла Россию, и страстно верили в то, что можно каким-то образом «переломить», изменить
тот «темный и гибельный путь», на который вступило российское общество. Сменовеховцы надеялись на буржуазное перерождение советского строя, евразийцы уповали на то, что власть большевиков может быть заменена принципиально новым общественным устройством, в основе которого будут некие культурные евразийские идеалы и принципы православия.
Иными словами, в поисках методологических «точек опоры» евразийцы обратились прежде всего к коренной социально-философской проблеме -проблеме социальной динамики[xiv]. И обращение к этой теме далеко не случайно. Сложная, драматическая ситуация, ставшая предметом анализа группы молодых ученых, была настолько многогранной, противоречивой, что фактически исключала какой-то однобокий, «монистический» подход и требовала системного, многоаспектного подхода.
Можно сказать, что евразийство впервые в общественных науках вывело традиционно считавшуюся чисто историософской проблематику за пределы собственно философии и показало необходимость ее междисциплинарного изучения. Думается, что именно благодаря «пестрому» составу участников движения, представлявших широкий спектр научных дисциплин, и стала возможной выработка подобного способа исследовательской работы.
Будучи высокообразованными, эрудированными исследователями, евразийцы, безусловно, были хорошо знакомы с работами своих предшественников - философов и социологов XIX - нач. XX в. Однако, по нашему мнению, на формирование их представлений об исторической социодинамики оказала особое воздействие концепция выдающегося философа Е.Н. Трубецкого, изложенная в его книге «Смысл жизни», опубликованной в 1918 г., незадолго до смерти мыслителя. Эту работу обычно не учитывают при характеристике генезиса историософских воззрений евразийцев, но, как мы полагаем, некоторые мысли Е.Н. Трубецкого имеют ключевое значение для понимания евразийской теории социальной динамики российского общества.
Евгений Трубецкой в своем труде ставил вопрос об историческом (онтологическом) смысле всемирных потрясений и катастроф. В огне мирового пожара происходит резкое разделение темных и светлых сторон бытия, добра и зла. «С одной стороны - массовое озверение, с другой стороны - духовный подъем... Сказывается действие огня, отделяющего драгоценный металл от соломы и дерева. Одни ожесточаются, накопляют в сердце злобу и месть. Другие, напротив, отрешаются от житейского и просветляются...» Земная катастрофа, война, революция, не только ведут к огромным жертвам, это переворот, который имеет «необъятное, космическое значение: ибо в нем осуществляется перемещение центра мирового тяготения. Благодаря крушению земных надежд происходит величайший сдвиг в жизни духовной: человеческие помыслы, желания, надежды переносятся из одного плана существования в другой... Именно в катастрофические эпохи человеческое сердце дает миру лучшее, что в нем есть, а уму открываются те глубочайшие тайны, которые в будничные эпохи истории заслоняются от умственного взора серою обыденщиной»[xv].
В своих полемических рассуждениях Евгений Трубецкой высказывает парадоксальную мысль о «положительном значении катастрофического в мире, о связи глубочайших откровений с крушением человеческого благополучия». «Совершается суд над миром, - пишет он, - но для тех
народов, которые сумеют осознать и вместить его откровения, наступает эпоха великих духовных подвигов и высшего творчества»[xvi].
Подобные мотивы мы найдем и в произведениях евразийцев, которые пытались выявить исторический смысл того, что произошло в России. Суть их рассуждений можно свести к следующему: над страной пронеслась великая гроза, она явилась причиной огромных жертв и потрясений, но в то же время она способствовала очищению «атмосферы и почвы». Очищению от чего? От гнили и мерзости, накопившемся в старом самодержавном государственном и общественном устройстве и от «буржуазной заразы», проникшей в Россию с Запада. Дело в том, что евразийцы были убежденными антизападниками, считали влияние буржуазной цивилизации вредным и опасным для России.
В программном документе «Евразийство (формулировка 1927 г.)» декларируется, что «евразийцы считают необходимым устранение капиталистического строя... Капиталистическая система отрицает в существе духовные основы жизни и потому рассматривается евразийцами (в соответствии с основами их мировоззрения) как знак угашения духа, угашения, происшедшего на почве упадочной культуры современной Европы. Политика государства в экономической области должна базироваться, по мнению евразийцев, не на предоставлении возможности наибольшего обогащения, но на начале служения каждого своим согражданам и народно-государственному целому»[xvii].
В политике нэпа, которую в 20-е гг. проводила правящая компартия, евразийцы, так же как и сменовеховцы, усматривали признаки «капиталистического перерождения». Но если сторонники «смены вех» видели в «перерождении тканей революции» положительный и многообещающий момент, то евразийцы считали это проявлением дальнейшей деградации большевистского режима, который «неуклонно перерождается в капитало-коммунизм»[xviii].
В противовес капитализму и коммунизму евразийцы предлагали третье решение, которое должно было вывести общество на путь социальной справедливости. В будущей России-Евразии не было места ни буржуазным, ни коммунистическим элементам. Евразийцы верили, что это будет некое, еще небывалое в истории общество. «Мы не станем отрицать, - писал Л.П. Карсавин в 1927 г., - что наша установка обусловлена верою - верою в Великую Россию; и мы знаем, что у верующего только один выход - или погибнуть, или победить»[xix].
ОСНОВНЫЕ СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ КОНЦЕПЦИИ ЕВРАЗИЙЦЕВ
Что же представляет собой этот «евразийский мир» (точнее, его идеальный образ, изображенный в сочинениях Савицкого и его последователей)? Свое имя евразийцы взяли из географии, точнее, из такого понимания географии, которое позволяет в двух частях Старого Света, в двух материках, называемых «Европой» и «Азией», выделить третий, срединный материк - «Евразию», основное пространство которой занимает Россия. Особое значение в их социологии имеет изобретенное ими понятие «месторазвитие», которое рассматривается как исходный пункт при изучении исторических судеб стран и народов. Характерно, что одну из своих статей 1933 г. Савицкий начинает тезисом о том, что не Китай, а именно Россия заслуживает названия «Срединное государство»[xx].
Основные идеи евразийцев об особой роли «срединной части» континента Евразии, ее противопоставлении окраинной, «океанической» части были, как показывает А. Дугин, во многом восприняты из трудов выдающихся представителей различных европейских школ географической социологии XIX - нач. XX вв.[xxi]. Мысль о вековом историческом противоборстве «теллурократии» (власть над сушей) и «талассократии» (власть над морем) неоднократно повторяется в известных работах Ф. Ратцеля, К. Риттера, X. Маккиндера, А. Мэхена и др.
Например, в числе явных предшественников евразийцев можно назвать английского географа и политического деятеля Х.Дж. Маккиндера (1861-1947). Еще в 1904 г. в лекции «Географическая ось истории» он изложил
геополитическую концепцию, в которой решающее значение имело понятие «сердца земли» (heartland), как определенного территориального массива, обеспечивающего могущество и стабильность великих государств[xxii]. Именно он, пожалуй, впервые подчеркнул значение «континентального» фактора в развитии цивилизаций.
Евразийцы глубоко и всесторонне развивали идею континентального фактора, объявив именно Россию «сердцем континента», особым миром, который должно называть Евразией. Термину «Евразия» они придают особое, нетрадиционное значение, толкуя его совсем не так, как это издавна излагается в учебниках по географии. Это скорее особое геополитическое пространство, «месторазвитие», которое и служит исходным пунктом социологического анализа и размышлений об исторических судьбах России-Евразии. Это, в свою очередь, должно определить и ориентиры «истинной идеологии» и дальнейших политических выводов. Географическое положение, изучение которого имеет смысл в определении истинной идеологии, т.е. месторазвития и традиционных ареалов жизни народов, показывает и основную диспозицию сил, имеющих вес и играющих роль в современной геополитической и общественной жизни.
Вместе с тем, следует подчеркнуть, что евразийцы не были просто продолжателями основоположников «географической социологии», столь популярной в XIX - нач. XX вв. Оппоненты обвиняли их в «географическом детерминизме» и даже в «географическом материализме». Однако если бы это было так, возражали евразийцы, все сводилось бы к «географическому монизму», абсолютизирующему географическое начало в истории. Но «концепция «месторазвития» сочетаема с признанием множественности форм человеческой истории и жизни, - определял П. Савицкий, - с выделением, наряду с географическим, самобытного и ни к чему иному не сводимого духовного начала жизни»'. Поэтому евразийцы называли себя «осознавателями» не только географического, но и этнического своеобразия евразийского мира. Географический фактор играл в их концепциях не доминирующую, а, скорее, эвристическую роль, служил средством для интерпретации исторических фактов с целью построения своеобразной социологической и идеологической системы.
Выступая в роли «осознавателей» русско-евразийского культурного своеобразия, евразийцы в своем программном документе «Евразийство. Опыт систематического изложения» записали: «Культура России не есть ни культура европейская, ни одна из азиатских, ни сумма или механическое сочетание их элементов той или другой. Она - совершенно особая, специфическая культура, обладающая не меньшей самоценностью и не меньшим историческим значением, чем европейская и азиатские. Ее надо противопоставить культурам Европы и Азии, как срединную, евразийскую культуру. Этот термин не отрицает за русским народом первенствующего положения в ней, но освобождает от ряда ложных ассоциаций... Мы должны осознать себя евразийцами, чтобы осознать себя русскими»[xxiii].
Таким образом, по мнению евразийцев, русская культура - особое цивилизационное образование, каким-то причудливым образом
соединяющее арийско-славянские, тюркско-кочевые и православно-византийские традиции. В процессе историко-социологического «конструирования» евразийской общности Савицкий, Трубецкой и их последователи используют огромный фактический материал, накопленный этнографами, историками, антропологами предшествующих поколений. Но, перерабатывая эти материалы, они сделали немало оригинальных, интересных выводов, сформулировали ряд довольно смелых гипотез.
Евразийцы сделали смелую заявку на пересмотр основных представлений политической истории России, перенеся центр ее притяжения с Запада на Восток. При этом они подчеркивали, что исходят не из абстрактных, взятых вне времени и пространства, положений, а из фактов российской истории, российского жизнеустройства. В частности, евразийцы отвергали западническую версию происхождения русского государства, согласно которой русская история начинается с образования Киевской Руси в середине IX в. в результате прихода военных дружин из Скандинавии, осваивавших путь «их варяг в греки». Евразийцы преложили рассматривать русскую историю в контексте общеевразийской истории и прежде всего тех процессов, которые происходили на юго-востоке Евразии, в зоне Великой степи, и обусловили образование сначала скифской державы, затем гуннской и монгольской. Согласно такому представлению, русский период являя собой продолжение скифского, гуннского и монгольского периодов общеевразийской истории.
Утверждения евразийцев о скифских и гуннских (туранских) корнях русского этноса вызывали резкие возражения со стороны многих историков, хотя для доказательства своих доводов П. Савицкий, Н. Трубецкой, Г. Вернадский пускали в ход свою немалую лингвистическую и историческую эрудицию. Но еще больше шокировала оппонентов «абсолютизация» монгольского фактора, которая явно присутствует в творениях евразийцев, особенно в исторических трудах Г. Вернадского. «Без татарщины не было бы России», - в этом парадоксальном тезисе П.Н. Савицкого (подробно обоснованном в исторических трудах Г. Вернадского) кратко, но достаточно емко, почти афористично выражено представленное евразийцами новое геополитическое видение российской истории. Без монгольского ига, по мнению евразийцев, не было бы и великого русского государства, и вообще историческая роль русского народа была бы довольно жалкой, малозаметной. Если в течение первых тысячелетий известной нам истории Евразии русские (восточнославянские) племена стояли в стороне от основного направления геополитических событий, то монголы втянули Русь в их орбиту. В период своего «великого столетия» (середина XIII - середина XIV вв.) Монгольская империя многократно превышала территорию средневековой «Священной Римской империи», да и всей Западной Европы. Но дело не только в размерах империи, в военных успехах монголов.
Как утверждали евразийцы, впервые евразийский культурный мир предстал как целое в империи Чингисхана. Поэтому исторически первые обнаружения евразийского культурного единства приходится искать не в Киевской Руси, которая была лишь колыбелью будущего руководящего народа Евразии и местом, где родилось Русское Православие, не в Хазарском Царстве и даже не в Руси Северо-Восточной. «Монголы формулировали историческую задачу Евразии, положив начало ее политическому единству и основам ее политического строя»[xxiv].
В изображении евразийцев эфемерная империя Чингисхана, построенная на развалинах десятка цивилизованных государств, предстает не только как некое «культурное единство», но и как образец внутреннего государственного распорядка. Как отмечал калмыкский исследователь Э. Хара-Даван, на работы которого нередко ссылались евразийцы,
Монгольская держава существенно отличалась от тех восточных деспотий, где высшим законом был произвол верховного правителя и его ставленников. «Империя Чингисхана, - писал он, - управлялась на строгом основании закона, обязательного для всех, начиная от главы государства и кончая последним подданным. Это осталось без изменения и тогда, когда империя, включив в свои пределы соседние культурные государства с оседлым населением, потеряла характер кочевой державы»[xxv]. Таким образом, монгольская держава предстает перед читателем как прообраз современного «правового государства» и «строго законности»[xxvi].
Преувеличенные представления о цивилизаторской миссии монгольских завоевателей в значительной степени повлияли на ряд политических и социологических концепций евразийцев, имеющих отношение к современности.
Так, возникновение могущественной русской государственности, по мнению составителей формулировки 1926 г., является в первую очередь заслугой монголов: «Они ориентировали к этой задаче евразийские национальные государства, прежде всего и более всего - Московский улус»[xxvii].
В трактовке евразийцев Московское централизованное государство выросло из мифического «Московского улуса» (которого никогда не существовало), а кочевники-монголы научили начаткам государственности «отсталые русские племена», которые находились чуть ли не в первобытном состоянии (как будто не было ни Киевской Руси, ни Новгородской феодальной республики, ни широких международных связей Древней Руси с Западной Европой и Византией).
Справедливости ради следует отмстить, что вопрос о монгольском (монголо-татарском) влиянии на становление самодержавной монархической власти на Руси активно обсуждался в русской исторической наук задолго до евразийцев. Так, видный российский ученый и общественный деятель XIX в. К.Д. Кавелин, ценивший в исторической науке не только фактологическое знание, но ее общий взгляд, т.е. теорию, отмечал, что «монгольское иго усилило власть великого князя и тем воссоздало видимый центр политического единства Руси». И, поражаясь парадоксальности своего вывода, восклицал: «Странное явление! Монголы разрушают удельную систему в самом основании, воссоздают политическое единство, словом, действуют в наших интересах, сами того не подозревая!»[xxviii]. О влиянии «монгольского права» на развитие русской государственности писал в середине XIX века признанный знаток этой проблемы профессор К.А. Неволин[xxix].
Но следует оговориться: речь в указанных сочинениях шла именно о влиянии тех или иных аспектов монгольского ига на общественную жизнь Древней Руси. Значение монгольского фактора не отрицали ни СМ. Соловьев, ни В.О. Ключевский, ни другие крупные историки, и безусловно, на страницах русской истории весьма заметны следы того «урока», который, по мысли евразийцев, татары дали русским. «Но позитивная оценка опустошительного господства номадического племени над высокой культурой (а русский социокультурный мир, без сомнения, принадлежал высокой христианской культуре), - по справедливому замечанию А. Игнатова, - не нуждается в комментариях»[xxx].
Но монгольское влияние на становление российской государственности - это частный вопрос, это лишь аргумент в пользу утверждаемого евразийцами преобладания в русской культуре азиатского начала над европейским. «Европеизация» России, доказывали идеологи евразийства, лишь тормозила нормальное развитие страны, делала его более «медленным и болезненным» и искажала «самое существо русско-евразийской идеи»[xxxi].
Как известно, проблема «европеизации» России впервые подверглась серьезному анализу в полемике между западниками и славянофилами -двумя влиятельными идейными течениями XIX века. По сути своей, евразийцы ближе к славянофилам, которые подвергали резкой критике петровскую реформу и отстаивали «самобытность» русского пути, считая основные идеи западной культуры непригодными для менталитета русского народа. Но следует отметить, что евразийцы подвергали критике оба течения[xxxii]. Так, западники, естественно, отталкивали их своими симпатиями к европейскому либерализму и рационализму. Все это было им чуждо. Н. Трубецкой призывал «безжалостно свергнуть и растоптать» кумиры западных идеалов и предрассудков.
Вполне согласны были евразийцы со славянофильскими оценками наследия реформаторской деятельности Петра I. «Евразийство, - писал Н.С. Трубецкой, - идейно отталкивается от всего послепетровского, санкт-
петербургского, императорско-обер-прокурорского периода русской истории»[xxxiii]. Однако и идеология славянофилов не удовлетворяла евразийцев. Они считали ее во многом верной, но чересчур наивной, прямолинейной и устаревшей[xxxiv]. Понятие «славянства», по их мнению, малопоказательно для понимания культурно-религиозного своеобразия России-Евразии. Взоры евразийцев были устремлены на Восток, и культурное своеобразие России они склонны были усматривать в «азиатских (туранских)» элементах, изначально впаянных в живую ткань культуры России-Евразии.
Именно апофеоз азиатско-русского единения, провозглашаемый евразийцами, а по сути - погружение в азиатскую стихию, некое «растворение» русской культуры в каком-то евразийском конгломерате и отталкивали от евразийства многих его первоначальных приверженцев. В частности, один из создателей евразийства, Г.В. Флоровский, довольно рано отвернулся от своего детища, поскольку разглядел в нем зловещие черты «азиатства», противоречащие его философским и православным убеждениям. Он пришел к выводу, что проповедуемое евразийцами морфологическое отграничение России от Запада ошибочно: по сути история русского народа растворяется в истории Евразии, а «в пределы Евразии вводится слишком много Азии. Всегда есть пафос отвращения к Европе и крен в Азию. О родстве с Азией, и кровном, и духовном, евразийцы говорят всегда с подъемом и даже упоением, и в этом подъеме тонут и русские, и православные черты»[xxxv].
Но справедливости ради следует отметить, что Г.Флоровский, может быть, не всегда до конца прав в своих нападках на бывших соратников. Разумеется, в многочисленных публикациях авторов, разделявших евразийские взгляды, допускались крайности и перекосы, полемические преувеличения, которые имели явно антиисторический характер. Но у ведущих идеологов данного направления можно найти и более умеренные, взвешенные высказывания по данной проблеме. Так, один из крупнейших философов и правоведов Русского Зарубежья Н.Н. Алексеев подчеркивал, что суть евразийской идеи состоит не в полном отказе от европейской ориентации, а в том, чтобы Россия смогла «воспринять великие идеалы Востока и соединить их с пониманием идеалов Запада»[xxxvi]. Таким образом, в самом евразийстве мы видим несходство и даже борьбу взглядов, что естественно для любого творческого философского или социологического течения.
Необходимо также видеть, что проблемы, которые пытались осмыслить евразийцы, вовсе не искусственные и надуманные - это традиционные проблемы русской социологии и в более широком смысле — это узловые проблемы русской общественной мысли, которые обсуждались на протяжении веков. В частности, указанная выше проблема отношения к ценностям западной культуры, интерпретации их роли в строительстве самобытной отечественной культуры волновала многих русских мыслителей задолго до евразийцев. Известный русский поэт-символист, глубокий знаток западной и русской духовной культуры Андрей Белый (Борис Бугаев) считал, что «Пушкин и Лермонтов гармонически сочетали Запад с Востоком»[xxxvii]. Видный русский историк СМ. Соловьев писал о Петре I: «Мы привыкли представлять внешнюю деятельность знаменитого императора, обращенную на Запад, к берегам заветного Балтийского моря... Но Петра нельзя упрекнуть в односторонности... Петр не спускал глаз с Востока, ибо хорошо знал его значение для России»[xxxviii]. Что касается Н.А. Бердяева, то в интеллектуальном споре начала XX в. - чего больше в России, Запада или Востока, - он занимал такую позицию: «Россия не Запад и не Восток. Она есть великий Востоко-Запад, встреча и взаимодействие восточных и западных начал. В этом сложность и загадочность России»[xxxix].
К этому можно добавить, что социологические идеи евразийцев родственны многим западноевропейским теориям, например, уже упоминавшимся концепциям социологов географической школы, а также органистической морфологии культуры Освальда Шпенглера. И хотя евразийцы не разделяли гегелевскую общеисторическую и откровенно европоцентристскую концепцию, в их творчестве можно найти перекличку с гегелевским понятием «дух народа» (которое Гегель перенял у Гердера). Резонно критикуя атомистическое понимание общества, идеологи евразийства опирались на ряд положений органической школы в социологии, весьма популярной в XIX - нач. XX вв. (Лилиенфельд и Стронин в России, Шеффле в Германии, Вормс и Эспинас во Франции и т.д.).
Обращение к «историческим корням» и истокам свидетельствует о том, что евразийская теория появилась не случайно, «не вдруг», а вызревала на протяжении многих десятилетий. Она оформилась в результате действия определенных факторов, в специфических условиях эмиграции, когда происходил процесс формирования интеллектуальной атмосферы Русского Зарубежья.
В евразийстве, как собственно и в каждом учении, есть немало спорных идей и представлений. И с евразийцами спорили деятели другой группы не менее выдающихся умов русского зарубежья - Н.А. Бердяев, И.А. Ильин, П.Н. Милюков, Г.П. Федотов и др. Спорили горячо, но, как правило, уважительно, с пониманием существа евразийства, вырастающего из нежелания рассматривать Россию в качестве отсталой, малокультурной провинции Европы и обосновывающего «исход к Востоку» как геополитическую возможность и необходимость для России.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Теоретическая деятельность евразийцев была направлена прежде всего на обоснование исторической самобытности России, которую они рассматривали в качестве особого континента («Россия-Евразия»). Для подтверждения своих идей евразийцы стремились сформировать многогранную теоретическую систему, включающую детально разработанную логическую, историческую, философскую,
естественнонаучную аргументацию. Как известно, евразийство - плод коллективного труда нескольких крупных и довольно большого числа менее значительных авторов. Созданная общими усилиями система евразийства имела и довольно четко выраженные социологические аспекты. Разумеется, в своих исследованиях евразийцы не стремились к созданию однородной, построенной на едином основании социологической схемы. В их многочисленных сочинениях довольно причудливо переплетаются историософские, этнографические, географические, социологические элементы, которые подчас нелегко разделить и представить в «чистом виде» - да это, пожалуй, и не нужно, ибо свое эвристическое значение они проявляют в системной целостности.
Таким образом, можно (хотя и с известной долей условности) говорить о наличии довольно четко разработанной и разветвленной социологической системы евразийства. К какому направлению следует относить евразийскую социологию? На первый взгляд, ясна ее принадлежность к географическому направлению, поскольку исходным понятием здесь служит введенное П.Н. Савицким понятие «месторазвитие». Однако географический фактор рассматривался евразийцами как первый в ряду других факторов - этнических, исторических, экономических и т.п. Особенно обстоятельно разработана евразийцами социология культуры и политическая социология - отрасли, органически связанные между собой, поскольку, как подчеркивал Л.П. Карсавин, «государственность можно определить как форму бытия культуры».
Поэтому социологию евразийства следует, на наш взгляд, рассматривать как целостную систему, отдельные звенья которой способствуют обоснованию концепции социальной динамики, имевшей особое значение для объяснения бурных событий современности. Таким образом, с помощью социологических аргументов евразийцы стремятся дать свою, оригинальную интерпретацию движущих сил и особенностей социокультурной и политической эволюции российского общества.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
Алексеев Н.Н. Русский народ и государство. М., 1998.
Губман Б.Л. Россия и Европа в философии русской истории. Тверь, 1997. Гл. 7.
Ерасов Б.С. Социокультурные и геополитические принципы евразийства // Полит, исслед. 2001. №5.
Игнатов А. «Евразийство» и поиск новой русской культурной идентичности // Вопросы философии. 1995. №6.
Мир России: Евразия. Антология. М., 1995.
Новикова Л.И., Сиземская И.Н. Русская философия истории. М, 2000. Лекция 15.
Пути Евразии: Русская интеллигенция и судьбы России. М., 1992.
Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М., 1993.
Русский узел евразийства: Восток в русской мысли: Сборник трудов евразийцев. М, 1997.
Савицкий П.Н. Континент Евразия. М., 19
[i]См.: Шкаренков Л.К. Агония белой эмиграции. М., 1981. С. 36-37; Кувшинов В.А. Кадеты в России и в эмиграции // Новая и новейшая история. 1995. №4.
[ii] Об идеологических разногласиях внутри эмиграции в этот период см.: Мещеряков Н.Л. На переломе (Из настроений белогвардейской эмиграции). М., 1922; Белов В. Белое похмелье: Русская эмиграция на распутье. Опыт исследования психологии, настроений и бытовых условий русской эмиграции в наше время. М.-Пг., 1923: Мухачев Ю.В. «Новая тактика» российской контрреволюции и ее провал. 1920-1922 гг. // Исторические записки. М., 1977. Т. 99; Ершов В.Ф. Белоэмигрантские концепции восстановления русской государственности // Кентавр. 1995. №4. * Об эволюции политических группировок эмиграции подробнее см.: Верба И.А., Гусарова Л.О. С думой о Родине на чужбине: Эволюция русских политических партий в эмиграции (1920-1940 гг.) // Кентавр. 1995. №3; Смагина СМ. Российские политические партии в эмиграции: эволюция доктрины /7 Вестн. Ставропольск. ун-та. 1998. Вып. 13; Онегина СВ. Пореволюционные политические движения российской эмиграции 20-30-х гг.: К истории идеологии // Отечеств. История. 1998. №4; Малыхин К.Г. Большевистская модернизация и «неолиберальная» концепция (П.Н. Милюков: Оценки и модели 20-30-х гг.) // Изв. вузов Сев.-Кавк. региона. Обществ. Науки. 2000. №3.
[iii] Устрялов Н. В борьбе за Россию. Харбин, 1920. С. 62-63.
[iv] См.: Смена вех: Сб. статей. Прага, 1921.
[v] 3 См.: Смена вех. С. 52, 78, 86 и др.
[vi] 1 Сорокин П.А. Общедоступный учебник социологии. Статьи разных лет. М., 1994. С. 404.
[vii] 2 «Смена вех» (газета). №13 от 21 янв. 1922 г.
[viii] См.: Евразийская идея: вчера, сегодня, завтра // Иностранная литература. 1991. №12. С. 214-215.
[ix] См.: Топоров В.Н. Николая Сергеевич Трубецкой - ученый, мыслитель, человек: К 100-летию со дня рождения // Сов. славяноведение. 1990. №6; Соболев А. Князь Н.С. Трубецкой и евразийство // Лит. учеба. 1991. №6- Казнина О.А. Н.С. Трубецкой и кризис евразийства // Славяноведение. 1995. №4.
[x] 1 См.: Хоружий С.С. Россия, Евразия и отец Георгий Флоровский // Начала. М, 1991. №3.
[xi] Мир России-Евразии: Антология. М., 1995. С. 97-98.
[xii]Савицкий П.Н. Континент Евразия. М., 1997. С. 97.
[xiii] Волков О.В. Погружение во тьму: Из пережитого. М., 1990. С. 15. Глубокие размышления на эту тему, в которых отразились позиции различных общественных течений см.: Булгаков С.Н. На пиру богов. PRO И CONTRA. Современные диалоги // Пути Евразии. М., 1992. С. 107-167.
[xiv] Общее понятие социальной динамики см. в кн.: Общая социология: Систематический курс / Под ред. Г.В. Дыльнова. Саратов, 1999. Раздел IV.
[xv] 1 Трубецкой Е.Н. Смысл жизни // В кн.: Русские философы (конец XIX -нач. XX века): Антология. М., 1994. Вып. 2. С. 355.
[xvi] 1 Трубецкой Е.Н. Смысл жизни // В кн.: Русские философы (конец XIX -нач. XX века): Антология. М, 1994. Вып. 2. С. 363-364.
[xvii] Евразийство (формулировка 1927 г.) // В кн.: Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М., 1993. С. 219. В дальнейшем в тексте мы называем этот документ формулировкой (или декларацией) 1927г.
[xviii] Евразийство (формулировка 1927 г.) // В кн.: Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М., 1993. С. 220.
[xix] 2 Карсавин Л.П. Основы политики II Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. С. 216.
[xx]Савицкий П.Н. Географические и геополитические основы евразийства // В кн.: Дугин А. Основы геополитики: Геополитическое будущее России. М., 1997. С. 507-514.
[xxi]См.: Дугин А. Основы геополитики: Геополитическое будущее России. М., 1997. 4.1.
[xxii] См.: Маккиндер Х.Дж. Географическая ось истории // Политические исследования. 1995. №4; Дугин А. Основы геополитики: Геополитическое будущее России. М., 1997. 4.1. С. 38; Гаджиев К.С. Геополитика. М., 1997. С. 36-37.
[xxiii] Савицкий П.Н. Географический обзор России-Евразии // Мир России-Евразии: Антология. М., 1995. С. 232.
Евразийство: Опыт систематического изложения (1926 г.) // Истоки Евразии: Русская интеллигенция и судьбы России. М., 1992. С. 375. Далее этот важный программный документ евразийства именуется в тексте как формулировка (или декларация) 1926 г.
[xxiv] 1 Евразийство: Опыт систематического изложения. (Формулировка 1926 г.). С. 381.
[xxv] Хара-Даван Э. Чингисхан как полководец и его наследие. Элиста, 1991. С.44.
[xxvi]Объективный анализ «благоденствия» покоренных народов под властью монгольских ханов см. в кн.: Татаро-монголы в Азии и Европе: Сборник статей. М., 1970.
[xxvii] Евразийство: Опыт систематического изложения. С. 381.
[xxviii] Кавелин К.Д. Наш умственный строй: Статьи по философии русской истории и культуры. М., 1989. С. 45.
[xxix] Неволин К.А. История российских гражданских законов // Поли. собр. соч. СПб., 1858. С. 136.
[xxx] Игнатов А. «Евразийство» и поиск новой русской культурной идентичности // Вопросы философии. 1995. №6. С. 54.
[xxxi]Евразийство: Опыт систематического изложения. С. 381.
[xxxii] См.: Трубецкой Н.С. Мы и другие // Россия между Европой и Азией: Европейский соблазн. Антология. М., 1993. См. также в этой же антологии статью П.Н. Савицкого «Евразийство».
[xxxiii] Трубецкой Н.С. Мы и другие. С. 81.
[xxxiv]Н.А. Бердяев полагал, что евразийцев вообще невозможно признать преемниками славянофилов (подробнее см. во втором разделе нашей работы).
[xxxv]Флоровский Г.В. Евразийский соблазн // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М, 1993. С. 257.
[xxxvi] См.: Алексеев Н.Н. О будущем государственном строе России // Новый град. Париж, 1938. №13.
[xxxvii].Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 350.
[xxxviii]Соловьев СМ. Чтения и рассказы по истории России. М., 1989. С. 696.
[xxxix] Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. М., 1994. Т.2. С.123.